Магомед Дибиров признаётся, что книг не читает, в школе учился на двойки, а его мать сожалеет, что он не стал шофёром. Художник с необыкновенной интуицией – о себе, творчестве и «великих».
– Вы известны как художник, который пишет портреты известных людей. То Амиров на обложке «Times», то Магомедали Магомедов в роли Марка Аврелия. Чем обусловлен выбор персон?
– Мне просто интересны эти люди. Когда я писал в 99-м году портреты Амирова или Хачилаева, то я хотел показать обстановку тех лет, то время. И если бы я написал соседа, то никто бы ничего не понял. Амирова я тогда написал в стиле Чикаго 30-х годов, и Хачилаев был написан в той же манере.
– Портрет с бутылкой и зелёным яблоком?
– Да. В то время, когда я его писал, Хачилаев был на распутье: до конца – ни в религии, ни в светской жизни. Зелёное яблоко означало религию, а пустая тарелка, которая перед ним на картине, – то, с чем он в итоге остался.
– В ваших картинах много символов, зашифрованных посланий. Вы, наверное, очень начитанный?
– Это, скорее всего, интуиция, потому что я не так много читаю – в основном литературу, связанную с искусством. Я по профессии реставратор. Реставрация никак не связана с тем, чем я занимаюсь.
– А откуда вы черпаете информацию – телевизор смотрите?
– Телевизор – да. Потому что я очень люблю политику. Мне это интересно.
– Вас и обвиняют в излишней политизированности, а вы называете себя актуальным художником. Что это значит?
– Скорее, социальным. Это понятие включает в себя всё сразу, оно более ёмкое: это и уровень жизни, и политика, и религия.
– Как бы вы ни скрывали свои симпатии, они чувствуются: портрет Муху Алиева – такой светлый, солнечный, а Махачев и Амиров изображены в более тёмных тонах...
– Нет. Такого нет. Я не знаю всех этих людей, не общался с ними, поэтому откуда я могу знать, хорошие они или плохие? Это всё лишь ощущения, непередаваемое что-то. Вот тот же «Рамзан милосердный», портрет, написанный с Рамзана Кадырова по образу Максимуса Милосердного, – Рамзан, он же не просто милосердный, он не раздаёт подарков. У него своё особое милосердие, которое позволяет ему кого-то наказывать, а кого-то, наоборот, хвалить. Или, например, работа «Каменоломщик, или Каждому свой hummer». Хаммер – это и молот и марка машины. Муху Гимбатович, он у меня на картине в интеллигентной французской одежде. Его по-другому никак и не представишь. В руках у него молот, потому что он ломает, пробивает ту систему, которая до него была прежде. Поэтому «Каждому свой hummer» то и означает, что кому-то – молот, а кому-то – «hummer».
– Я слышала о портрете Амирова, который ему не понравился.
– Эта картина называется «Молоко». Амиров, говорят, разозлился на этот портрет. И до выставки в Союзе художников, когда картины были ещё не повешены, а лежали на столе только фотографии работ, картину выставлять запретили. Говорят, Амиров возмущался. Спрашивал: а что он хотел сказать этой красной скатертью, почему молоко? Говорил, что и костюма у него такого нет – в полосочку. А вообще я скажу, с чем связаны эти цвета. Это чисто чикагский стиль – красный, чёрный, белый. Вот если бы я нарисовал белую скатерть, то молока не видно было бы. Нужен был контраст. А те люди, которые ему преподнесли всё это, они, естественно, сделали это со своей колокольни.
– Как же вам удаётся соблюдать ту грань, которая разделяет обидную иронию и подобострастие? Всё-таки пишете вы не простых людей.
– Это очень тонкая грань, и я всегда слежу, чтобы не нарушить её и оставаться в рамках искусства. Возьмём того же Амирова – картина «Молоко». Вот если бы я автомат ему пририсовал, вот тогда бы была сатира, тогда бы я на что-то намекал, а так – это чистой воды работа в одном стиле, и даны тонкие обозначения времени, в котором всё и происходит.
– Мне всё же не до конца понятен механизм. Почему вдруг Амиров помещается во времена сухого закона, а Сайгидпаша становится римским гладиатором? Как соединяются герой и эпоха?
– Допустим, мне нужно, хочется нарисовать Магомедали или Амирова, и я мысленно начинаю представлять, с какой страной, с каким временем он у меня ассоциируется. По большому счёту, я не их хотел показать, а время, которое меня интересовало.
– У вас есть интересная работа – Путин в образе имама Шамиля...
– Мне кажется, что Путин для многих стал своим Шамилём, поэтому я так и нарисовал его. Эту картину Путину в Кремль повезли, подарили, только название стёрли – «Свой среди чужих».
– А кого бы вы ни за что не нарисовали?
– Ну, наверное, подлеца какого-нибудь. Гитлера никогда бы не нарисовал.
– Как вы сами обозначите то направление, стиль, в котором написаны ваши работы?
– Я даже не знаю, вот честно! Кажется, ещё даже Первая галерея не обозначила его.
– Ваши работы разноплановые. Например, почти традиционная картина «Экскурсоводы» и картина «Суп», которая вызывает ассоциации с поп-артом, Энди Уорхоллом. Вам нравится Энди Уорхолл?
– Картина «Суп» – она другая. Я всего лишь нарисовал свою племянницу и как она не любит горячий суп. А чтобы поняли, что это суп, я так на тарелке и написал «Soup». В ней потом что только не искали журналисты! И войну, и противостояние, а там обычная бытовая ситуация. А Уорхолл какой-то одинаковый везде. Нашёл один свой стиль и работает в нём.
– Разве это плохо?
– Нет. Я, наверное, ещё только ищу его. Только эту абстракцию я не понимаю. Мне неинтересно делать то, о чём потом смогут рассуждать одни профессиональные искусствоведы. Я хочу всем быть интересен.
– А кто в таком случае ваш любимый художник?
– Репин, как ни странно это звучит. Суриков, художники-передвижники.
– Почему на вашей работе «Балалайка» боевики у костра изображены с таким нехарактерным для них музыкальным инструментом?
– В 98-м году, когда я выставил её, никто меня не понял. Боевики и с балалайкой! В чём только тогда не обвиняли меня. А я всем доказывал: да я ни за красных, ни за белых – ни за кого! Балалайка – это символ того, что была страна и все жили в ней мирно, и даже потом, когда кто-то стал по другую сторону, эту связь не потеряли, и всё равно часть общей культуры и от этого никуда не денешься! Мне даже предлагали нарисовать вместо балалайки гитару, большие деньги предлагали за это.
– Кто предлагал?
– Это ещё в Первую чеченскую. В Хасавюрте тогда много боевиков было. Вот они и предлагали. А я говорил: нет! Там смысл абсолютно другой. Вообще, тогда это всё гораздо опаснее было, чем сейчас. Я даже удивляюсь, как я это рисовал. Помню, Надыр Хачилаев говорил мне: «Вот ты с виду нормальный парень, а такие ужасы рисуешь». Он в то время хотел почти все мои картины выкупить, но не успел…
– Как вы считаете, ваши работы имеют ценность локальную, в пределах Дагестана или общемировую?
– Общемировая будет, когда меня узнают во всём мире. Как того же Пиросмани, который рисовал свой мирок, свою Грузию, но стал общеизвестен.
– Может ли реализоваться художник в Дагестане?
– Это очень сложно, и единственные, кто сейчас в этом помогает, – это хозяйки из Первой галереи – Джамиля, Зарема. Дело во времени, я думаю. Всё это будет, просто надо работать. Терпение и мужество!
– Насколько востребовано ваше творчество? Ваши картины покупают?
– Покупают. Здесь (показывает фотографии картин) практически всё продано. Единственное – вот «Молоко» побоялись купить.
– Дорогие у вас картины?
– Не знаю. Если брать среднюю цену, то примерно 20 тысяч, а так продавались и дороже. Это же всё от раскрученности зависит.
– А кто в основном ваш покупатель?
– Многое купил музей. Это как покупка и как дар получилось. Вот эти портреты Магомедали (показывает) купили его сыновья. «Рамзана» почти всего купили у меня ему же в подарок. Мне рассказывали, что у него несколько моих портретов на стене висит, хотя портретов и других художников у него очень много, но не всё вешает – стопками у стен стоят.
– Вы, верно, слышали про Никаса Сафронова. Он тоже рисует известных людей, помещая их в разные эпохи и примеряя на них разные образы, и берёт от $ 50 тыс. за портрет.
– Нет, мы совершенно не похожи. Он слишком гламурный, слишком приторный. Не видит ничего дальше своей Рублёвки. А во мне ничего такого нет. Единственное, что можно о нём сказать, – он нашёл себя и делает то, что умеет. Вот пусть и дальше этим занимается. Но я не считаю его серьёзным художником. Может, когда-нибудь и я стану Никасом Сафроновым, но пока я слишком злой, чтоб им стать.
– На что вы злитесь?
– Столько ещё дел, столько проблем. И очень сложно в маленькой картине всё это изобразить. Приходится что-то придумывать, символы разные.
– А вы принимаете заказы?
– Да. Заказывают пейзажи, натюрморты, но пишу я их в классической манере. Это чисто ремесло, я на этом зарабатываю деньги, не более.
– В недавнем интервью Джамиля Дагирова рассказывала, что у вас какие-то проблемы с жильём, вам негде работать.
– Да, очень долго нужно рассказывать всю предысторию. Уже, наверное, 10 судов я выиграл, а дело никак не решается. И в администрацию обращался, и в правительство. Мне дали понять, что сколько бы я судов ни выиграл, это ничего не изменит. Так и получается. Художники-то законы не придумывают.
– Вы, кажется, даже по этому поводу к Рамзану ехать собирались?
– Нет, это был такой разговор у нас с Джамилей, и я сказал, что уже не знаю, к кому мне обращаться, – к президенту ли, к Рамзану. Ну я же не поеду жаловаться, это некрасиво, не по-мужски.
– Союз художников вам как-нибудь помогает?
– Нет. В советское время ещё были какие-то мастерские, а сейчас вообще ничего нет. Художник сам за себя отвечает. И тут я одну систему никак не могу понять: есть заслуженные художники и есть народные. Я-то себя считаю народным по сути. По тому, что я делаю, ближе народа у меня никого нет, я так считаю. А есть люди, которые где-то там что-то рисуют и получают «заслуженных», звания разные. ]§[
- 1 просмотр